Колодец пророков - Страница 106

106

Илларионов вспомнил сегодняшний утренний курс: за «хорошую» «красненькую» в обменных пунктах давали четыре «плохих» «зелененьких» или восемьдесят новых российских рублей.

Илларионов молчал.

– Неужели, Андрей Терентьевич, – вкрадчиво произнес Джонсон-Джонсон, – вы вновь намерены порадовать меня каким-нибудь нестандартным предложением?

– Джон, – впервые за эту встречу назвал мормона по имени и на «ты» Илларионов, – тебе ведь известны случаи, когда слишком долго сражаясь с противником, агент незаметно усваивал его жизненную философию, проникался духом этого самого противника?

– Я догадываюсь о чем ты, – покачал головой мормон, – но ты ошибаешься: я не считаю, что единственное, на что годится золото – делать из него писсуары для пролетариев и биде для пролетарок; я не согласен, что от каждого надо брать по возможностям, а платить по потребностям; я по-прежнему стою на том, что экономическая теория Маркса порочна, потому что он неверно рассчитал формулу прибавочной стоимости; я не хочу построить рай на Земле, Андрей, и силой затащить в него все народы; я не сделался коммунистом, а как был так и остался человеком западной цивилизации, мормоном. Поверь, Андрей, я заявляю это со всей ответственностью.

– В таком случае, Джон, – сделав круг по кабинету, вернулся к столу Джонсона-Джонсона, встал на коврик-антенну точно под угадываемый в деревянной люстре глазок видеокамеры Илларионов, – деньги больше не являются основополагающей ценностью для западной протестантской цивилизации, а стало быть, и для всего человечества. Как давно, Джон? И что вы предложите нам взамен?

– Ты задаешь опасные вопросы, Андрей, – опершись на столешницу, тяжело поднялся, вышел из-за стола Джонсон-Джонсон. Илларионов был готов поклясться, что американец выключил видеокамеру. Коврик под ногами Илларионова как будто вздрогнул. Джонсон-Джонсон отключил и антенну. Теперь произносимые ими слова не записывались для истории и не транслировались на спутники, а рождались и умирали (или навечно вмазывались в астрал) здесь, в комнате, в старинном отреставрированном особняке в самом центре столицы всех времен и народов, как объяснил по радио «Европа плюс» непонятливым ди-джей Андрей Водолей, а именно в Москве. – Разве твой отец и генерал Толстой не объясняли тебе, что, задавая подобные вопросы, а главное, получая на них ответы, ты заедаешь собственный век, Андрей?

– Я уже столько их задал и столько получил ответов, что мой век давно должен был закончиться. Может быть, мне отпущено два века?

– Так не бывает, Андрей, – рассмеялся Джонсон-Джонсон, – ты всего лишь простой смертный. Ты давно прожил свой век, а сейчас доживаешь чужой.

– Чей? – спросил Илларионов.

– Как будто не знаешь, – внимательно посмотрел на него Джонсон-Джонсон. – Своего отца.

– Это невозможно! – воскликнул Илларионов. – Отец ушел сам!

– Ему была отпущена бесконечность, – произнес Джонсон-Джонсон. – Но ты прав, он искал смерть, точнее, некий ее эквивалент, как некоторые наши люди во Вьетнаме, а ваши в Афганистане, а сейчас в Гулистане. Он завешал бесконечность тебе, Андрей, хотя и знал, что при переходе к простому смертному бесконечность, так сказать, теряет качество. Но и того, что у тебя еще остается, Андрей, несмотря на все твои потери, вполне хватит, чтобы дожить до глубокой старости в достатке, покое и с миром в душе. Твой отец рассчитал все удивительно точно. Ошибся только в одном. Но это именно та ошибка, Андрей, которая сводит расчет на нет. Или еще хуже – приводит к противоположному результату.

– Объясни мне хоть это, Джон, – улыбнулся Илларионов, – по возможности не залезая в карман моей несчастной жизни. Сдается мне, в кармане осталось немного…

– Я мормон, Андрей, – посмотрел в окно на плывущий по Москве-реке теплоход с опоясывающей надписью «ДроvoseK» по борту Джонсон-Джонсон. – Возможно, ты мне не поверишь, но религия запрещает мне лгать, равно как и повторять неправду. За последние двадцать лет я не выкурил ни одной сигареты, не выпил ни единого глотка виски. Ты спросишь, а как же твоя служба, Джон? Видишь ли, Андрей, Бог сделал меня достаточно богатым, чтобы я служил где хотел и как хотел, то есть мог позволить себе придерживаться на любой службе собственных правил и принципов. Единственное насилие, которое я совершаю над собой, заключается в том, что я молчу, когда не хочу или не могу сказать правду. Хотя, Андрей, человек не может быть уверен, что знает правду, как не может быть уверен ползущий по стволу муравей, что знает все про дерево. Всю правду обо всем знает один лишь Бог. Поэтому, Андрей, я беру на себя смелость исправить ошибку судьбы, вернуть тебя на путь, определенный твоим же отцом. Сейф открыт, Андрей. Возьми красные доллары. Они продержатся в обращении никак не меньше тридцати лет. Возьми их, Андрей, купи билет в Мельбурн или в Нью-Йорк, исчезни из России.

– Рад бы, – развел руками Илларионов, – но не могу бросить наш гиперроман. Это как любовь, Джон. К тому же мне известны некоторые правила мормонов, в частности правило доводить до конца начатую работу.

– Работа закончена, – возразил Джонсон-Джонсон, – мы дошли до определенной черты. Оставшуюся часть доделают другие люди. Если, конечно, захотят, – добавил после паузы.

– До какой черты? – удивился Илларионов. – Какие другие люди?

– Возьми деньги, Андрей, и исчезни, – повторил мормон, – не задавай мне больше вопросов.

– Тебе, конечно же, известна притча о шахе, визире и смерти, Джон, – сказал Илларионов, странно взволнованный словами мормона. Он всегда (точнее, когда хотел) чувствовал, добра или погибели желает ему человек. До начала разговора он не сомневался, что Джонсон-Джонсон хочет погибели ему и России. Сейчас сомневался. Едва он произнес слово «смерть», воздух слева и снизу под рукой как будто чуть выдвинулся. Можно было вообразить, что фреска воздуха состоит из невидимой мозаики и Илларионову выдалось редкое счастье увидеть воздушную мозаичную единицу. Не успев додумать до конца необязательную эту мысль, он вдруг почувствовал глубочайшее доверие к главе миссии мормонов в России. Советница-смерть, таким образом, предлагала ему прислушаться к словам Джонсона-Джонсона, а не тратить время на пересказ сомнительной притчи. Но Илларионов утешил себя тем, что притча необходима хотя бы для того, чтобы запутать бесов, надо думать, крутившихся тут поблизости. Илларионов был уверен, что бесы развесили уши. Генерал Толстой объяснил ему, что иногда бесы дослушиваются до того, что целиком превращаются в огромные волосатые уши, которые именно развешиваются, как шляпы (хотя для шляп такое сравнение оскорбительно), на люстрах, стенах и где им только не заблагорассудится. Очень часто слетевшимся на интересный разговор бесам-ушам становится тесно, они начинают толкаться и ругаться. В эти моменты людям как бы сквозь стены, как бы в соседней квартире слышатся противные, произносящие разные мерзости голоса. Генерал Толстой утверждал, что, начав ругаться, бесы могут забыть про подслушивание.

106